Вчера я написала статью о том, какое впечатление произвел на меня психоневрологический интернат, в который я ездила в прошлый четверг.
Это был ответ на статью Ленты о том, что «ПНИ- хуже смерти».
Когда я писала эту статью, я хотела, чтобы читатели, прежде всего, увидели в обитателях ПНИ людей. Чтобы они поняли, что источник проблем находится не в самих людях, а в системе, в которой они живут – в том, как их обучали, в том, в каких условиях они живут, в том, насколько им позволяют быть собой и «говорить» за себя. Еще я хотела сказать, что их жизни нельзя дегуманизировать и обесценивать. Что, несмотря на то, что они живут в тоталитарной системе и в бедности, они могут быть счастливы. Они живут, и в их жизнях тоже есть хорошее. Их жизни – это не вечное мучение.
Прочитав это, некоторые люди решили, что я идеализирую ПНИ, и считаю их подходящими заведениями для инвалидов.
Я являюсь противницей самой системы ПНИ, и я уверена, что подобные заведения не должны существовать в принципе. Думаю, в России достаточно ресурсов для того, чтобы обеспечить всех инвалидов социальной поддержкой и жильем, вот только эти ресурсы идут на менее важные вещи.
Около года я пыталась создать организацию, которая занималась бы контролем над ПНИ и освобождала оттуда тех, кого заперли в интернате незаконно. (Я думала над этим, пока не поняла, что мне удобнее сотрудничать с уже существующими организациями).
И, рассказывая о дискриминации инвалидов, я практически всегда упоминаю о серьезных нарушениях гражданских прав, которые зачастую происходят в ПНИ.
В моем тексте ничто не противоречило моим взглядам. В нем я прямо назвала ПНИ тоталитарной системой, и написала, что я точно не хотела бы там оказаться.
Так почему же люди решили, что я идеализирую ПНИ?
Почему, когда люди слышат, что что-то не является адом, они считают, что речь идет о рае? Почему они делят все на черное и белое?
Я встречала подобное и раньше.
В феврале я проводила лекцию по исламскому феминизму. Я много рассказывала о том, что ислам не более мизогинная религия, чем остальные авраамические религии, что на становление ислама и даже на создание первого государства мусульман – Праведного Халифата – большое влияние оказали женщины, и что на протяжении всей истории в мусульманских странах женщины зачастую имели больше прав, чем их европейские «сестры».
Я говорила о том, что корни нынешней мизогинии правителей мусульманских стран лежат не в исламе, а в местных традициях проживающих на этих территориях народов, в колониализме и извращенном антиколониальном движении. Я говорила о том, что мизогиния и гомофобия нынешних авторитарных «исламских» режимов – это во многом отрицание западного влияния, и западной культуры, с которыми ассоциируются ЛГБТ-движение и феминистическое движение, и попытка вернуться к «традиционным» ценностям.
Прочтите это еще раз. Я не говорила, что в современных исламских странах женщины находятся в привилегированном положении. Я не отрицала, что в некоторых странах до сих пор существует гендерная сегрегация, убийства чести, и принудительное замужество. Более того, я рассказывала о жизни на территориях, подконтрольных ИГИЛ и Талибану, где жизнь женщин точно нельзя назвать благополучной.
Но мои слушательницы решили, что заявление «проблемы мизогинии в исламских государствах не связаны с исламом» равнозначно заявлению «в исламских странах нет мизогинии».
Но это не так. Многие исламские феминистки и феминистки-выходцы из исламских стран выступают против подобного отношения к мусульманкам.
Они громче всех говорят о бесправии женщин в странах с преимущественно исламским населением, но при этом выступают против «защиты» мусульманок белыми, европейскими феминистками.
Они недовольны тем, что белые феминистки, как и правительство «исламских» стран, указывают им, что они могут носить, а что нет.
Они недовольны тем, что белые феминистки, как и правительство «исламских» стран, указывают им, во что они могут верить, где они должны жить, и как они должны говорить о своих правах.
Они недовольны «комплексом белого спасателя» в стиле героя Киплинга из стихотворения про «бремя белого человека». Им не нравятся, что их спасают те, кто почти ничего не знает об их жизни, об их культуре и об их проблемах. И им не нравится, что в их жизнях видят только трагедию. В том числе им не нравится то, что истории «спасенных» женщин, вроде истории Малалы Юсуфзай, обычно звучат гораздо громче, чем истории женщин, которые продолжают жить в мусульманских странах.
Это не значит, что они оправдывают то, что в некоторых «исламских» деревнях женщин били камнями, или что во времена Талибана афганским женщинам не разрешали работать. Многие из исламских феминисток сами все это пережили – многие потеряли из-за этого своих сестер, дочерей и подруг. Но они не хотят, чтобы в этом винили их религию. И они не хотят, чтобы их оплакивали, когда они еще живы. Они не хотят, чтобы их жизни считали менее ценными из-за риторики о том, что такие жизни, как у них, хуже смерти.
Дело в том, что риторика «жизнь хуже смерти» является очень опасной.
Эту риторику использовали «белые спасатели» для оправдания колониальных действий – они говорили, что жизнь «дикарей» все равно хуже смерти, и поэтому они, белые люди, не могут им навредить. Подобные рассуждения приводили к массовым жертвам, которые оставались незамеченными.
Потому что разговоры о том, что чья-то жизнь хуже смерти означает, что жизнь этого человека менее ценная. Что убийство этого человека можно посчитать милосердием.
Что в страну, жизнь в которой считается «хуже смерти», можно ввести войска, что ее граждан можно убивать – их жизни уже не ухудшишь.
Что родителей, которые убили своих детей-инвалидов, можно оправдать, потому что жизнь этих детей была «хуже смерти» - а значит, убийство было «хорошим выбором».
Именно о «жизни, которая хуже смерти», говорят те, кто предлагает «усыплять» всех детей-инвалидов, потому что так будет «лучше и им, и их родителям». Именно о «жизни, которая хуже смерти» говорят сторонники скорейшего появления перинатального теста на аутизм.
И если в современной России кто-то решит воссоздать аналог нацистской программы умерщвления инвалидов Т-4, он обязательно использует риторику о «жизни, которая хуже смерти».
А если Россия захочет ввести войска в одну из исламских стран, на телевидении будут говорить о том, что жизнь граждан этих стран слишком ужасна, чтобы не попытаться «спасти» их «любой ценой».
Аргумент о «жизни, которая хуже смерти» очень близок к аргументам о «жизни, которую стоит прекратить», или о «жизни, которую не стоит беречь». На протяжении всей истории один аргумент неизбежно перетекал в другой.
Именно поэтому я и выступила против риторики «жизнь хуже смерти» - и во время лекции об исламском феминизме, и в своей статье о ПНИ.
Я не считаю, что надо замалчивать преступления ненависти по отношению к женщинам и инвалидам, или что не надо пытаться изменить систему, дискриминирующую и убивающую этих людей. Я просто не хочу, чтобы жизни этих людей обесценивались.
Это был ответ на статью Ленты о том, что «ПНИ- хуже смерти».
Когда я писала эту статью, я хотела, чтобы читатели, прежде всего, увидели в обитателях ПНИ людей. Чтобы они поняли, что источник проблем находится не в самих людях, а в системе, в которой они живут – в том, как их обучали, в том, в каких условиях они живут, в том, насколько им позволяют быть собой и «говорить» за себя. Еще я хотела сказать, что их жизни нельзя дегуманизировать и обесценивать. Что, несмотря на то, что они живут в тоталитарной системе и в бедности, они могут быть счастливы. Они живут, и в их жизнях тоже есть хорошее. Их жизни – это не вечное мучение.
Прочитав это, некоторые люди решили, что я идеализирую ПНИ, и считаю их подходящими заведениями для инвалидов.
Я являюсь противницей самой системы ПНИ, и я уверена, что подобные заведения не должны существовать в принципе. Думаю, в России достаточно ресурсов для того, чтобы обеспечить всех инвалидов социальной поддержкой и жильем, вот только эти ресурсы идут на менее важные вещи.
Около года я пыталась создать организацию, которая занималась бы контролем над ПНИ и освобождала оттуда тех, кого заперли в интернате незаконно. (Я думала над этим, пока не поняла, что мне удобнее сотрудничать с уже существующими организациями).
И, рассказывая о дискриминации инвалидов, я практически всегда упоминаю о серьезных нарушениях гражданских прав, которые зачастую происходят в ПНИ.
В моем тексте ничто не противоречило моим взглядам. В нем я прямо назвала ПНИ тоталитарной системой, и написала, что я точно не хотела бы там оказаться.
Так почему же люди решили, что я идеализирую ПНИ?
Почему, когда люди слышат, что что-то не является адом, они считают, что речь идет о рае? Почему они делят все на черное и белое?
Я встречала подобное и раньше.
В феврале я проводила лекцию по исламскому феминизму. Я много рассказывала о том, что ислам не более мизогинная религия, чем остальные авраамические религии, что на становление ислама и даже на создание первого государства мусульман – Праведного Халифата – большое влияние оказали женщины, и что на протяжении всей истории в мусульманских странах женщины зачастую имели больше прав, чем их европейские «сестры».
Я говорила о том, что корни нынешней мизогинии правителей мусульманских стран лежат не в исламе, а в местных традициях проживающих на этих территориях народов, в колониализме и извращенном антиколониальном движении. Я говорила о том, что мизогиния и гомофобия нынешних авторитарных «исламских» режимов – это во многом отрицание западного влияния, и западной культуры, с которыми ассоциируются ЛГБТ-движение и феминистическое движение, и попытка вернуться к «традиционным» ценностям.
Прочтите это еще раз. Я не говорила, что в современных исламских странах женщины находятся в привилегированном положении. Я не отрицала, что в некоторых странах до сих пор существует гендерная сегрегация, убийства чести, и принудительное замужество. Более того, я рассказывала о жизни на территориях, подконтрольных ИГИЛ и Талибану, где жизнь женщин точно нельзя назвать благополучной.
Но мои слушательницы решили, что заявление «проблемы мизогинии в исламских государствах не связаны с исламом» равнозначно заявлению «в исламских странах нет мизогинии».
Но это не так. Многие исламские феминистки и феминистки-выходцы из исламских стран выступают против подобного отношения к мусульманкам.
Они громче всех говорят о бесправии женщин в странах с преимущественно исламским населением, но при этом выступают против «защиты» мусульманок белыми, европейскими феминистками.
Они недовольны тем, что белые феминистки, как и правительство «исламских» стран, указывают им, что они могут носить, а что нет.
Они недовольны тем, что белые феминистки, как и правительство «исламских» стран, указывают им, во что они могут верить, где они должны жить, и как они должны говорить о своих правах.
Они недовольны «комплексом белого спасателя» в стиле героя Киплинга из стихотворения про «бремя белого человека». Им не нравятся, что их спасают те, кто почти ничего не знает об их жизни, об их культуре и об их проблемах. И им не нравится, что в их жизнях видят только трагедию. В том числе им не нравится то, что истории «спасенных» женщин, вроде истории Малалы Юсуфзай, обычно звучат гораздо громче, чем истории женщин, которые продолжают жить в мусульманских странах.
Это не значит, что они оправдывают то, что в некоторых «исламских» деревнях женщин били камнями, или что во времена Талибана афганским женщинам не разрешали работать. Многие из исламских феминисток сами все это пережили – многие потеряли из-за этого своих сестер, дочерей и подруг. Но они не хотят, чтобы в этом винили их религию. И они не хотят, чтобы их оплакивали, когда они еще живы. Они не хотят, чтобы их жизни считали менее ценными из-за риторики о том, что такие жизни, как у них, хуже смерти.
Дело в том, что риторика «жизнь хуже смерти» является очень опасной.
Эту риторику использовали «белые спасатели» для оправдания колониальных действий – они говорили, что жизнь «дикарей» все равно хуже смерти, и поэтому они, белые люди, не могут им навредить. Подобные рассуждения приводили к массовым жертвам, которые оставались незамеченными.
Потому что разговоры о том, что чья-то жизнь хуже смерти означает, что жизнь этого человека менее ценная. Что убийство этого человека можно посчитать милосердием.
Что в страну, жизнь в которой считается «хуже смерти», можно ввести войска, что ее граждан можно убивать – их жизни уже не ухудшишь.
Что родителей, которые убили своих детей-инвалидов, можно оправдать, потому что жизнь этих детей была «хуже смерти» - а значит, убийство было «хорошим выбором».
Именно о «жизни, которая хуже смерти», говорят те, кто предлагает «усыплять» всех детей-инвалидов, потому что так будет «лучше и им, и их родителям». Именно о «жизни, которая хуже смерти» говорят сторонники скорейшего появления перинатального теста на аутизм.
И если в современной России кто-то решит воссоздать аналог нацистской программы умерщвления инвалидов Т-4, он обязательно использует риторику о «жизни, которая хуже смерти».
А если Россия захочет ввести войска в одну из исламских стран, на телевидении будут говорить о том, что жизнь граждан этих стран слишком ужасна, чтобы не попытаться «спасти» их «любой ценой».
Аргумент о «жизни, которая хуже смерти» очень близок к аргументам о «жизни, которую стоит прекратить», или о «жизни, которую не стоит беречь». На протяжении всей истории один аргумент неизбежно перетекал в другой.
Именно поэтому я и выступила против риторики «жизнь хуже смерти» - и во время лекции об исламском феминизме, и в своей статье о ПНИ.
Я не считаю, что надо замалчивать преступления ненависти по отношению к женщинам и инвалидам, или что не надо пытаться изменить систему, дискриминирующую и убивающую этих людей. Я просто не хочу, чтобы жизни этих людей обесценивались.
