Добрый день. Меня зовут Алиса, я светлокожая голубоглазая блондинка, воспитанная в России русской семьей, но я отношу себя к еврейскому народу. В этом тексте я попробую объяснить, что довело меня до жизни такой: причины, по которым я называю себя еврейкой, а еще – причем в первую очередь – то, почему я не называю себя русской. Заранее оговорюсь, что я представляю только собственную, иногда довольно странную, точку зрения на все имеющиеся мои идентичности и не вещаю от лица всех людей, идентифицирующих себя тем или иным образом. Также я собираюсь упоминать некоторые свои идентичности и, возможно, оскорблять тем самым чувства ксенофобов.
Очень важное замечание: я не знаю, почему мое самоощущение сложилось так, а не иначе. Я не знаю, почему я в глубине души никогда не могла называть себя русской, просто это так и есть, и я могу лишь рассказать о проявлениях этой или других моих идентичностей.
Я начинаю свое размышление с отрицания того, что я русская, в целом потому, что это легче. Искать ответ на вопрос «кто я?» можно годами, зато, посмотрев, на определенный образец, сказать «это точно не я» можно сразу. Когда мне говорят, что я русская, я испытываю то же чувство растерянности, какие испытывала бы, если бы мне сказали, что я являюсь буддисткой, что меня зовут Ярославой или что я пингвин: при всем уважении к тем, для кого это верно, эти утверждения не имеют никакого отношения ко мне.
Родившись в русской семье, я некоторое время никак не задумывалась над тем, какова моя национальная идентичность. Я не ходила в детский сад, а детям во дворе было все равно, русская я или какая-то еще, мы дружили и враждовали безотносительно к подобным вещам. Зато в школе я начала понимать, что некоторые представления окружающих обо мне неправильны. «Мы, русские» - ох, сколько крови попортила мне эта фразочка. Первой моей попыткой сбежать было утверждение, что я украинка, потому что мой отец родился в Украине, и я совершенно благополучно закрывала глаза на то, что его семья туда приехала и украинских корней не имела. Мне было нужно найти отдушину, и какое-то время я забивалась в эту.
(На минутку насчет «мы, русские». В регистратуре поликлиники города, где я прописана, я недавно увидела социальную рекламу против алкоголя с таким текстом: «Россия – самая пьющая страна в мире. Мы деградируем. Остановись. Сделай правильный выбор». Я не буду искать, с каким гейзером сравнить фонтан моего сарказма, потому что сводится он к очень простому вопросы: почему деградируют они, а делать выбор, и даже неважно какой, должна я? В такие моменты я до самого дна ощущаю пропасть между моим «я» и подобным «мы».)
Думаю, стоит отметить, что еще до школьных времен я начала замечать часто употребляемую параллель русского и православного. Как и тогда, сейчас мне ясно, что не все русские люди – православные и не все православные люди – русские, но параллель ценностей и подчеркиваемая связь заставляла меня ассоциировать русское с православным и отвергать православное тоже. Это отвержение было сильнее, хотя я не помню, в чем это тогда выражалось, кроме эмоций, а когда я выросла, к нему добавилось мое непонимание самой идеи христианства: для меня это секта от иудаизма, и, например, Моисей вел на Святую землю не русских, насколько я помню.
В моей семье всегда говорили, что в России сплошная бюрократия и плохо с экономикой. Я делала из этого вывод, что жить здесь не стоит. Около двенадцати лет, то есть с началом понимания того, что я гомосексуальна, эта логика дополнилась идеей того, что жить при этом _надо_ не абы где, а в стране, признающей однополые браки. Я долго была убеждена в том, что перееду, даже больше, чем в своей гомосексуальности, мне нелегко далась борьба с внутренней гомофобией, и я долгое время даже допускала мысль, что выйду замуж. Но никогда мне не казался возможным свободный выбор остаться жить здесь. Я не понимала никаких аргументов против того, чтобы уезжать, ведь можно выучить язык и найти работу! А к ощущению враждебной культуры мне было не привыкать, так что в новой стране для меня бы ничего не изменилось. Для высказывающихся дело обстояло иначе, но до очень недавнего времени я не осознавала, что так вообще бывает, и мне приходится сознательно напоминать себе о существовании людей русской культуры, когда я думаю о других людях и их отношении к стране, в которой живем и я, и они.
Эмиграция – здоровенное больное место постсоветстких стран, и на нем стоит остановиться... нет, не потоптаться подольше, а поразмыслить. Это часть моей идентичности, и это то, что заставляет некоторых русских (да и не только) рвать волосы на чем попало и голосить: как же так. Осознаваемое в глубине души, но не всегда выражаемое словами понятие о том, что в других странах своя, иная культура, при обсуждении идеи эмиграции очень четко дает о себе знать. Я никогда не понимала, как можно, имея возможность уехать, ею не пользоваться, а некоторым непонятно, как можно ею пользоваться. Мне в голову приходит две наиболее показательных цитаты на эту тему: «Нет. И не под чуждым небосводом / И не под защитой чуждых крыл - / Я была тогда с моим народом / Там, где мой народ, к несчастью, был» и «Над Канадой небо сине, / Меж берез дожди косые... / Хоть похоже на Россию - / Только все же не Россия». Начну со второй, потому что моя реакция на нее короче и лучше описуема: мне наплевать на березы и подобные внешние атрибуты русской культуры. О том, на что мне в смысле природы не наплевать, я скажу ниже. И нет, мне не будет плохо, если я (предположим) уеду в ту же Канаду и буду смотреть на косые дожди меж тамошних берез. Из деревьев мне куда больше нравятся каштаны и клены, но мне не становится плохо, если я не вижу их неделями...
Теперь о первой цитате. Эмиграция из неблагополучной страны в благополучную и словоизвержение на эту тему. Об одном из аспектов моего рассмотрения этой цитаты я тоже скажу ниже, но в целом: да, я не хочу бороться за будущее России. Я в том числе не хочу бороться за права человека со страной, которая признает МКБ-10 (согласно которой гомосексуальность – не болезнь с 1990 года) и при этом запрещает разговоры на тему СОГИ. Я не хочу бороться за будущее страны, в которой я живу, с самой этой страной. Я не виновата в том, что эта страна в жопе, я не выбирала здесь жить, я не имею к ней никакого отношения. А еще у меня нет энергии на «уличный» активизм: я могу сходить на митинг памяти убитого оппозиционера, но на первомайскую радужную колонну у меня не хватит сил. Я не могу спокойно смотреть на символически отгороженных от нее гомофобов, которые ждут шанса кого-нибудь избить, но при этом я не полезу бить их сама. Если бы здесь начали строить баррикады, я, возможно, полезла бы на них, потому что я искренне _не_ верю в лозунг «Майдан не пройдет», но сослагательное наклонение для этой фразы я выбрала не случайно: я точно так же могу на эти баррикады не полезть. Революцию ради европеизации я поддерживаю как европеизацию, революцию ради революции – нет, потому что никакая великая идея не стоит моей жизни. Здесь и так небезопасно, и даже для русских людей не должно быть ничего зазорного в том, чтобы выбрать безопасность, а для меня – тем более. Я изначально не имею к России никакого отношения, а вот она ко мне – имеет, и очень плохое. Это страна, в которой главенствует сексистская, гомофобная, трансфобная и так далее политика, не признающая на деле права человека. Я не знаю никакого логического аргумента, который мог бы заставить меня чувствовать благодарность к школе, в которой одни надо мной издевались, а другие закрывали на это глаза, и то же верно для общества в целом. Эта страна ненавидит такие части меня (я гомосексуальна и не являюсь цисгендерной персоной), на наличие которых я никак не могу повлиять, и так было всю мою жизнь. Я всего лишь делаю выводы.
Немного успокоившись, я перехожу к менее очевидной, но невероятно важной для меня подтеме. Здесь тоже полно особенностей, которые явно не были даны мне русской культурой, более того – они вступают с ней в противоречие, и мне от этого снова нехорошо. Грубо говоря, речь о некоторых потребностях моей психики, которые при желании можно порушить, но пока это не удалось даже российскому обществу, и я не хотела бы проверять, _что_ могло бы меня их лишить.
Во-первых, понятие личного пространства. Я вычитала о нем в американской книге по психологии еще в детстве, и с тех пор оно ни разу не попалось мне в источниках, имеющих отношение к России. Как мне кажется сейчас, здесь оно вообще отсутствует. Я много пользуюсь общественным транспортом и, конечно, понимаю, что там свое пространство резко приходится урезать. Но я не могу мириться с тем, что меня пихают чужие сумки, чужие локти и чужие колени (мужчины, которые в вагоне метро сидят, как на приеме у проктолога, заставляют меня жалеть, что по закону людей нельзя калечить) тогда, когда это _не_ необходимо. Отдавленные ноги, грязная вода из-под колес проезжающего мимо автомобиля, толкотня в очереди и на эскалаторе – все это в порядке вещей. Я не могу так жить. Недавно по ВК в качестве шутки расходился пост про автобусную остановку в Финляндии – люди, мол, настолько уважают чужое пространство, что в дождь не кучкуются под крышей, а стоят на расстоянии около метра друг от друга. Сейчас я вспоминаю об этом и чувствую жгучую зависть – и при этом радость, потому что это знак, что, возможно, не везде люди так патологически любят невербальное хамство, как в месте, где обитаю я. Возможно, я вырвусь, потому что есть куда.
Еще я совершенно не понимаю, как можно не соблюдать правила поведения в общественных местах и не помнить о том, что вокруг такие же живые люди. Курение прямо под знаком «Не курить», рыбалка, во время которой рыбак очень удобно опирается спиной на столбик с табличкой «Рыбалка запрещена», парковка на тротуаре. Совесть во время таких повседневных действий не то занята более важными делами, не то спит вечным сном. К сожалению, я не склонна выражать свою агрессию, а особенно – описанными в Уголовном кодексе способами, так что не соберусь, например, однажды пройтись вдоль очередного занятого тротуара, ненавязчиво размахивая битой и случайно слегка задевая ею стекла и капоты припаркованных поперек пешеходной зоны автомобилей. Но я не просто понимаю людей, которые таким машинам заваривают двери или спускают шины, – я их искренне оправдываю. Если даже незнание правил не освобождает от ответственности, то что говорить об общеизвестных правилах, основанных на элементарной вежливости, даже в хронически невежливой стране.
Я вежлива. Меня в пять лет учили, что если папа дал мне конфету, то фантик нужно не оставить на ближайшей горизонтальной поверхности, а отдать папе или выбросить, и я не мусорю дома или на улице и поднимаю то, что случайно вываливается у меня из карманов. Что интересно, моего брата учили тому же, но так и не научили: это ненавязчивое подтверждение тому, что вопросы культуры (или ее отсутствия) – глубоко личные. А еще, выходя из автобуса, я говорю спасибо водителю, и этому меня в детстве не учили. В этом проявляется моя личная потребность в вежливости, которая отсутствует у значительного большинства моих попутчиков/попутчиц.
Из последних рассуждений следует, что мне нужно уехать в толерантную страну, знакомую с понятием личного пространства и защищающую права человека. Я точно знаю, что это будет Европа, и даже имею наглость предпочитать северную ее часть. Но дело не только в том, что на севере лучше с правами человека и, по идее, с личным пространством. Во-первых, я обожаю германские языки: мой английский уже достиг уровня B2, я потихоньку учу немецкий и датский и точу зубы на идиш. Немецкий абсолютно прекрасен, и я бы не отказалась говорить на нем всю жизнь. Мне кажется, это язык, на котором говорили бы звезды. И мне есть с чем сравнивать как минимум свое отношение: я учу английский (язык германской группы) и французский (язык романской группы) как минимум полжизни, и мой французский не достигает уровня B1, особенно после полугодичного перерыва, после которого я время от времени запинаюсь на текстах уровня A1. Он мне глубоко не нравится, и единственная причина, по которой я выбрала специализацию на нем, заключается в том, что единственной альтернативой был испанский (тоже романский). Я честно сходила на одно занятие по испанскому, на меня с доски таращились абсолютно непонятные слова, понимать которые не было ни малейшего желания, и я чуть не заработала паническую атаку. А если от перспективы учить некий язык на меня накатывает паника, то это о чем-то да говорит. Особенно по сравнению с пока неизвестными мне германскими языками, на которые я смотрю собачьими глазами и готова наброситься, как только у меня будет время и ложки.
А еще именно здесь я хочу припомнить канадское синее небо и канадские березы из процитированной выше песни. Описывая абстрактную страну, в которой я хотела бы жить и в которой не чувствовала бы чужой ни в каком отношении, я бы обязательно упомянула, что она небольшая и находится у моря. Пожалуй, самый трудноописуемый пункт моей идентичности именно таков: я – человек морской цивилизации. Я один раз видела Черное море и раза три – Балтийский залив, но само их существование греет мою душу. Я бы обменяла всю историю степных кочеваний и Великого шелкового пути вместе с «Широка страна моя родная» на две истории о кораблях-призраках, немецкую и американскую. (Я имею в виду вполне конкретные произведения, но не хочу никого в лучших традициях Набокова грузить своим интеллектуальным багажом.) А уж невероятное ощущение, что под ногами _остров_, а кругом – море, то есть то, что я почувствовала в Кронштадте, вообще сравнимо с осознанием, что под моими ногами планета, а вокруг – пустота. Это что-то космическое, непередаваемое. Что до символических берез, в моем сердце их место явно занимают фьорды. Если бы у меня была возможность съездить на самую северную точку Европы и с края мира взглянуть в сторону Северного полюса, с края земли – на северное сияние и с края суши – на ледяные волны у моих ног, после этого было бы не жалко умереть. Или жалко – потому что хотелось бы жить, чтобы увидеть это снова. А рощи и луга я со спокойной душой оставлю в стихах Есенина. Ему они были нужны, мне – нет.
Пожалуй, от русской культуры я отреклась по всем фронтам, настало время перейти к той культуре, к которой я принадлежу. Я еврейка, и у меня есть веские основания так считать.
Моя мать еврейка по отцу, и несмотря на то, что ее образ жизни можно назвать русским, российским или постсоветским, в чем-то она сохраняет связь с еврейской культурой. Иногда я узнаю от нее, что сегодня Пурим (и она будет печь оменташен) или Рош А-шана (она купит яблок и мёд). Иногда – но чаще, чем бывает Пурим или Рош А-шана, – она зовет меня на лекции о еврейской культуре. Так что у моей культурной идентичности есть внешние предпосылки, но влияние на меня еврейской культуры куда больше, чем влияние культуры моей матери, какой бы эта культура ни была. Я хочу знать больше. Я хочу тоже знать, какой сегодня праздник, или пост, или день траура, и что принято делать, и я тоже хочу это делать, причем не просто соблюсти внешний ритуал, а и внутренне понять, зачем он нужен и что дает. Я тоже буду печь оменташен, есть яблоки с медом и зажигать ханукальные свечи.
Я уже пять месяцев ношу на шее Звезду Давида. Не как кулон, а скорее так же, как христиане носят крестики. Она висит на одной цепочке с другим моим талисманом, причем у цепочки нет застежки, есть только одно более крупное звено, которое еще поди разогни. То есть я пять месяцев ежедневно контактирую с напоминанием – так сказать, утверждением, - что я еврейка. И не было ни одного раза, чтобы это напоминание об идентичности мешало мне или казалось неверным. На фоне энного количества лет хронического фырканья на любое напоминание о том, что меня считают русской, это невероятный прогресс и невероятная приятность.
Контакт с еврейской культурой у меня тоже крайне положительный (хотя и ограниченный из-за моего страха перед новой информацией. Мне психологически трудно взять и открыть книгу, которую я раньше не читала, будь она даже про историю и культуру еврейского народа: именно такая книга валяется у меня на столе в ожидании своего часа). По разным причинам в моей голове все-таки накопился некоторый культурный багаж, связанный с евреями и еврейством. «Псалом» Фридриха Горенштейна, например. Я прочитала эту книгу в 12-14 лет на одном дыхании и поняла ее, хотя наткнулась совершенно случайно. Как только у меня будет возможность, я возьмусь ее перечитывать со своей нынешней точки зрения и, возможно, найду подтверждения тому, что ее не стоит пихать даже самым замечательным и понимающим моим людям, которые не принадлежат к еврейской культуре. Возможно, им просто будет чужд этот текст... так, как мне чужды тексты, пропитанные русской, французской или, скажем, американской культурой.
О еврейской истории я знаю мало, но хочу знать больше. Я буквально голодаю из-за того, что плохо знаю историю, которая имеет отношение ко мне. И мне есть с чем сравнивать это отношение: в меня всю жизнь пихают историю СССР, Российской империи и Российского царства, которая почему-то оказывается «русской», хотя начиналась с Киева, а сейчас относится к пространству от Балтики до Берингова. Я не буду подробно останавливаться на том, насколько ко мне не имеют отношения все эти цари и государи императоры. Лишь одну тему мне хотелось бы затронуть в связи с моей культурой: Вторую Мировую войну. Я прекрасно знаю, что русские составляли б_о_льшую часть советской армии и, соответственно, среди павших в войне их ужасно много. Я знаю про блокаду Ленинграда, я знаю про жуткие бои под Сталинградом, я знаю, что советские войска освободили пол-Европы. Как человек, как неконфликтная дипломатичная персона и как сторонница отвержения насилия, я понимаю, что это было ужасно и никогда не должно повториться. Но войны, значимые потери и чернейшие страницы истории русского народа, как и других народов, не потрясают меня до глубины души – до той серединки, куда проникает только свое. Блокада Ленинграда и бомбардировка Хиросимы и Нагасаки – для меня вещи одного порядка. Да, ужасно и бесчеловечно. Но не обо мне. Несмотря на то, что я могу читать мемуары, посещать мемориалы, вспоминать жертв.
А вот Холокост и «окончательное решение еврейского вопроса» - это обо мне. Говоря о Всесожжении, я говорю о ком-то, с кем я неким глубоким образом связана. На меня нацелены ружья, для меня горят печи, и я не могла бы защититься от влияния такой «памяти крови», даже если бы хотела. Это невероятно глубокая вещь, и моя боль за всех погибших невероятно глубокая. Мои блокады – жизнь в гетто, мои лагеря – лагеря смерти, слова «Треблинка» и «Освенцим» могли бы сниться мне в кошмарах, если бы этот кошмар не произошел в отвратительно реальной жизни с такими же людьми, как я. Мне наплевать, сколько во мне «процентов» еврейской крови, потому что Катастрофа – это все равно обо мне. Ни одна тема не вызывает у меня такого эмоционального отклика, даже собственные травмы, и ни одна другая тема не заставляет меня захлебываться плачем. Я не могу привыкнуть к тому, что рыдаю при разговорах о Холокосте, а тем более во время просмотра фильмов о нем.
И вот еще что: иудаизм – единственная религия, которую я понимаю. Я понимаю, почему он нужен евреям. В нем есть система запретов, и некоторые я глубоко понимаю, а остальные очень хочу понять. Я понимаю, что не стоит винить современных иудеев/иудеек за «Да не ложится мужчина с мужчиной на одном ложе, как ложится с женщиной», и для меня значим и интересен прогресс иудаизма в вопросах принятия хотя бы той же гомосексуальности. Более того, я вижу, насколько гибкой эту религию делают современные люди. «Темнокожая лесбиянка, которая учится на раввина» - запросто. Интеллигентный юноша, который говорит в микрофон, что в субботу пользоваться электричеством нельзя, «поэтому давайте предположим, что я просто рядом стою» - спокойно. Женщина, которая ходит в брюках, не покрывает голову и вообще делает что хочет, - на здоровье. Даже насчет той фразы о мужчинах на ложе существуют разные трактовки: моя мама любит говорить, что эта фраза может означать запрет языческих оргий, «призывавших» плодородие, что «мерзостью» называется и «содомия», и смешение различных нитей в одежде, что есть вещи куда похуже этой самой «мерзости» и что про женскую гомосексуальность еврейские священные тексты просто молчат. Понятно, что женщина не считалась человеком и вести иной, кроме патриархально-гетеросексуального, образ жизни во время создания этих текстов не могла, но все же факт: запрета нет. А где нет запрета, там уже начинается что-то вроде анекдота про зеленую селедку на люстре, куда-хочу-туда-и-вешаю. Кстати, об анекдотах: в еврейскую культуру входит умение шутить над собой и над стереотипами о еврейской культуре, и вообще поговаривают, что еврейские анекдоты от антисемитских отличаются только тем, кто их рассказывает.
Подводя итог: есть люди, о жизни которых я мало знаю, но я понимаю их и хочу узнать больше, потому что это имеет ко мне отношение. Это евреи, а также немцы и скандинавы, потому что я считаю, что могла бы влиться в культуру германских народов и спокойно там жить – не растворяясь, как в еврейской культуре, но неплохо себя там чувствуя. Есть люди, о жизни которых я знаю побольше, но не всегда хочу это знать и с которыми у меня никакой особой связи нет. Это русские, украинцы, американцы, в меньшей степени англичане. Я не могу жить в России, как я не могла бы жить в США или в Украине. Есть люди, о культуре которых я могу «просветиться», но из интереса к культуре, а не к людям, и не из желания к ней присоединиться, а всегда с отстраненной позиции, потому что тут уже ежику понятно, что я к ним и они ко мне отношения не имеем. Это кто угодно от итальянцев до корейцев. У меня есть глубокое, не вызванное внешними причинами желание больше узнать о еврейском и еврействе. Я постараюсь отыскать для этого все возможности, потому что – так уж удачно сложились звезды, - в отличие от других известных мне народов, погружение в еврейскую культуру очень много значит для евреев/евреек. Потому что это погружение в итоге дает возможность принять гиюр. Именно эта мысль вдохновила меня сесть и написать эту статью, и, я думаю, моя энергия на этом не закончится. Потому что – подумайте только – к еврейскому народу действительно можно присоединиться, невзирая на «изначальные» данные вроде национальности родителей или цвета кожи. Важно лишь желание.
«Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». А сейчас я могу быть со своим народом, что бы ни происходило. И эта идентичность доставляет мне столько же радости, сколько и идентичности по ориентации и гендеру. Celebrate your identity – труднопереводимая английская фраза, призывающая активно радоваться, что ли, тому, какие вы есть. Именно это я и делаю.
Очень важное замечание: я не знаю, почему мое самоощущение сложилось так, а не иначе. Я не знаю, почему я в глубине души никогда не могла называть себя русской, просто это так и есть, и я могу лишь рассказать о проявлениях этой или других моих идентичностей.
Я начинаю свое размышление с отрицания того, что я русская, в целом потому, что это легче. Искать ответ на вопрос «кто я?» можно годами, зато, посмотрев, на определенный образец, сказать «это точно не я» можно сразу. Когда мне говорят, что я русская, я испытываю то же чувство растерянности, какие испытывала бы, если бы мне сказали, что я являюсь буддисткой, что меня зовут Ярославой или что я пингвин: при всем уважении к тем, для кого это верно, эти утверждения не имеют никакого отношения ко мне.
Родившись в русской семье, я некоторое время никак не задумывалась над тем, какова моя национальная идентичность. Я не ходила в детский сад, а детям во дворе было все равно, русская я или какая-то еще, мы дружили и враждовали безотносительно к подобным вещам. Зато в школе я начала понимать, что некоторые представления окружающих обо мне неправильны. «Мы, русские» - ох, сколько крови попортила мне эта фразочка. Первой моей попыткой сбежать было утверждение, что я украинка, потому что мой отец родился в Украине, и я совершенно благополучно закрывала глаза на то, что его семья туда приехала и украинских корней не имела. Мне было нужно найти отдушину, и какое-то время я забивалась в эту.
(На минутку насчет «мы, русские». В регистратуре поликлиники города, где я прописана, я недавно увидела социальную рекламу против алкоголя с таким текстом: «Россия – самая пьющая страна в мире. Мы деградируем. Остановись. Сделай правильный выбор». Я не буду искать, с каким гейзером сравнить фонтан моего сарказма, потому что сводится он к очень простому вопросы: почему деградируют они, а делать выбор, и даже неважно какой, должна я? В такие моменты я до самого дна ощущаю пропасть между моим «я» и подобным «мы».)
Думаю, стоит отметить, что еще до школьных времен я начала замечать часто употребляемую параллель русского и православного. Как и тогда, сейчас мне ясно, что не все русские люди – православные и не все православные люди – русские, но параллель ценностей и подчеркиваемая связь заставляла меня ассоциировать русское с православным и отвергать православное тоже. Это отвержение было сильнее, хотя я не помню, в чем это тогда выражалось, кроме эмоций, а когда я выросла, к нему добавилось мое непонимание самой идеи христианства: для меня это секта от иудаизма, и, например, Моисей вел на Святую землю не русских, насколько я помню.
В моей семье всегда говорили, что в России сплошная бюрократия и плохо с экономикой. Я делала из этого вывод, что жить здесь не стоит. Около двенадцати лет, то есть с началом понимания того, что я гомосексуальна, эта логика дополнилась идеей того, что жить при этом _надо_ не абы где, а в стране, признающей однополые браки. Я долго была убеждена в том, что перееду, даже больше, чем в своей гомосексуальности, мне нелегко далась борьба с внутренней гомофобией, и я долгое время даже допускала мысль, что выйду замуж. Но никогда мне не казался возможным свободный выбор остаться жить здесь. Я не понимала никаких аргументов против того, чтобы уезжать, ведь можно выучить язык и найти работу! А к ощущению враждебной культуры мне было не привыкать, так что в новой стране для меня бы ничего не изменилось. Для высказывающихся дело обстояло иначе, но до очень недавнего времени я не осознавала, что так вообще бывает, и мне приходится сознательно напоминать себе о существовании людей русской культуры, когда я думаю о других людях и их отношении к стране, в которой живем и я, и они.
Эмиграция – здоровенное больное место постсоветстких стран, и на нем стоит остановиться... нет, не потоптаться подольше, а поразмыслить. Это часть моей идентичности, и это то, что заставляет некоторых русских (да и не только) рвать волосы на чем попало и голосить: как же так. Осознаваемое в глубине души, но не всегда выражаемое словами понятие о том, что в других странах своя, иная культура, при обсуждении идеи эмиграции очень четко дает о себе знать. Я никогда не понимала, как можно, имея возможность уехать, ею не пользоваться, а некоторым непонятно, как можно ею пользоваться. Мне в голову приходит две наиболее показательных цитаты на эту тему: «Нет. И не под чуждым небосводом / И не под защитой чуждых крыл - / Я была тогда с моим народом / Там, где мой народ, к несчастью, был» и «Над Канадой небо сине, / Меж берез дожди косые... / Хоть похоже на Россию - / Только все же не Россия». Начну со второй, потому что моя реакция на нее короче и лучше описуема: мне наплевать на березы и подобные внешние атрибуты русской культуры. О том, на что мне в смысле природы не наплевать, я скажу ниже. И нет, мне не будет плохо, если я (предположим) уеду в ту же Канаду и буду смотреть на косые дожди меж тамошних берез. Из деревьев мне куда больше нравятся каштаны и клены, но мне не становится плохо, если я не вижу их неделями...
Теперь о первой цитате. Эмиграция из неблагополучной страны в благополучную и словоизвержение на эту тему. Об одном из аспектов моего рассмотрения этой цитаты я тоже скажу ниже, но в целом: да, я не хочу бороться за будущее России. Я в том числе не хочу бороться за права человека со страной, которая признает МКБ-10 (согласно которой гомосексуальность – не болезнь с 1990 года) и при этом запрещает разговоры на тему СОГИ. Я не хочу бороться за будущее страны, в которой я живу, с самой этой страной. Я не виновата в том, что эта страна в жопе, я не выбирала здесь жить, я не имею к ней никакого отношения. А еще у меня нет энергии на «уличный» активизм: я могу сходить на митинг памяти убитого оппозиционера, но на первомайскую радужную колонну у меня не хватит сил. Я не могу спокойно смотреть на символически отгороженных от нее гомофобов, которые ждут шанса кого-нибудь избить, но при этом я не полезу бить их сама. Если бы здесь начали строить баррикады, я, возможно, полезла бы на них, потому что я искренне _не_ верю в лозунг «Майдан не пройдет», но сослагательное наклонение для этой фразы я выбрала не случайно: я точно так же могу на эти баррикады не полезть. Революцию ради европеизации я поддерживаю как европеизацию, революцию ради революции – нет, потому что никакая великая идея не стоит моей жизни. Здесь и так небезопасно, и даже для русских людей не должно быть ничего зазорного в том, чтобы выбрать безопасность, а для меня – тем более. Я изначально не имею к России никакого отношения, а вот она ко мне – имеет, и очень плохое. Это страна, в которой главенствует сексистская, гомофобная, трансфобная и так далее политика, не признающая на деле права человека. Я не знаю никакого логического аргумента, который мог бы заставить меня чувствовать благодарность к школе, в которой одни надо мной издевались, а другие закрывали на это глаза, и то же верно для общества в целом. Эта страна ненавидит такие части меня (я гомосексуальна и не являюсь цисгендерной персоной), на наличие которых я никак не могу повлиять, и так было всю мою жизнь. Я всего лишь делаю выводы.
Немного успокоившись, я перехожу к менее очевидной, но невероятно важной для меня подтеме. Здесь тоже полно особенностей, которые явно не были даны мне русской культурой, более того – они вступают с ней в противоречие, и мне от этого снова нехорошо. Грубо говоря, речь о некоторых потребностях моей психики, которые при желании можно порушить, но пока это не удалось даже российскому обществу, и я не хотела бы проверять, _что_ могло бы меня их лишить.
Во-первых, понятие личного пространства. Я вычитала о нем в американской книге по психологии еще в детстве, и с тех пор оно ни разу не попалось мне в источниках, имеющих отношение к России. Как мне кажется сейчас, здесь оно вообще отсутствует. Я много пользуюсь общественным транспортом и, конечно, понимаю, что там свое пространство резко приходится урезать. Но я не могу мириться с тем, что меня пихают чужие сумки, чужие локти и чужие колени (мужчины, которые в вагоне метро сидят, как на приеме у проктолога, заставляют меня жалеть, что по закону людей нельзя калечить) тогда, когда это _не_ необходимо. Отдавленные ноги, грязная вода из-под колес проезжающего мимо автомобиля, толкотня в очереди и на эскалаторе – все это в порядке вещей. Я не могу так жить. Недавно по ВК в качестве шутки расходился пост про автобусную остановку в Финляндии – люди, мол, настолько уважают чужое пространство, что в дождь не кучкуются под крышей, а стоят на расстоянии около метра друг от друга. Сейчас я вспоминаю об этом и чувствую жгучую зависть – и при этом радость, потому что это знак, что, возможно, не везде люди так патологически любят невербальное хамство, как в месте, где обитаю я. Возможно, я вырвусь, потому что есть куда.
Еще я совершенно не понимаю, как можно не соблюдать правила поведения в общественных местах и не помнить о том, что вокруг такие же живые люди. Курение прямо под знаком «Не курить», рыбалка, во время которой рыбак очень удобно опирается спиной на столбик с табличкой «Рыбалка запрещена», парковка на тротуаре. Совесть во время таких повседневных действий не то занята более важными делами, не то спит вечным сном. К сожалению, я не склонна выражать свою агрессию, а особенно – описанными в Уголовном кодексе способами, так что не соберусь, например, однажды пройтись вдоль очередного занятого тротуара, ненавязчиво размахивая битой и случайно слегка задевая ею стекла и капоты припаркованных поперек пешеходной зоны автомобилей. Но я не просто понимаю людей, которые таким машинам заваривают двери или спускают шины, – я их искренне оправдываю. Если даже незнание правил не освобождает от ответственности, то что говорить об общеизвестных правилах, основанных на элементарной вежливости, даже в хронически невежливой стране.
Я вежлива. Меня в пять лет учили, что если папа дал мне конфету, то фантик нужно не оставить на ближайшей горизонтальной поверхности, а отдать папе или выбросить, и я не мусорю дома или на улице и поднимаю то, что случайно вываливается у меня из карманов. Что интересно, моего брата учили тому же, но так и не научили: это ненавязчивое подтверждение тому, что вопросы культуры (или ее отсутствия) – глубоко личные. А еще, выходя из автобуса, я говорю спасибо водителю, и этому меня в детстве не учили. В этом проявляется моя личная потребность в вежливости, которая отсутствует у значительного большинства моих попутчиков/попутчиц.
Из последних рассуждений следует, что мне нужно уехать в толерантную страну, знакомую с понятием личного пространства и защищающую права человека. Я точно знаю, что это будет Европа, и даже имею наглость предпочитать северную ее часть. Но дело не только в том, что на севере лучше с правами человека и, по идее, с личным пространством. Во-первых, я обожаю германские языки: мой английский уже достиг уровня B2, я потихоньку учу немецкий и датский и точу зубы на идиш. Немецкий абсолютно прекрасен, и я бы не отказалась говорить на нем всю жизнь. Мне кажется, это язык, на котором говорили бы звезды. И мне есть с чем сравнивать как минимум свое отношение: я учу английский (язык германской группы) и французский (язык романской группы) как минимум полжизни, и мой французский не достигает уровня B1, особенно после полугодичного перерыва, после которого я время от времени запинаюсь на текстах уровня A1. Он мне глубоко не нравится, и единственная причина, по которой я выбрала специализацию на нем, заключается в том, что единственной альтернативой был испанский (тоже романский). Я честно сходила на одно занятие по испанскому, на меня с доски таращились абсолютно непонятные слова, понимать которые не было ни малейшего желания, и я чуть не заработала паническую атаку. А если от перспективы учить некий язык на меня накатывает паника, то это о чем-то да говорит. Особенно по сравнению с пока неизвестными мне германскими языками, на которые я смотрю собачьими глазами и готова наброситься, как только у меня будет время и ложки.
А еще именно здесь я хочу припомнить канадское синее небо и канадские березы из процитированной выше песни. Описывая абстрактную страну, в которой я хотела бы жить и в которой не чувствовала бы чужой ни в каком отношении, я бы обязательно упомянула, что она небольшая и находится у моря. Пожалуй, самый трудноописуемый пункт моей идентичности именно таков: я – человек морской цивилизации. Я один раз видела Черное море и раза три – Балтийский залив, но само их существование греет мою душу. Я бы обменяла всю историю степных кочеваний и Великого шелкового пути вместе с «Широка страна моя родная» на две истории о кораблях-призраках, немецкую и американскую. (Я имею в виду вполне конкретные произведения, но не хочу никого в лучших традициях Набокова грузить своим интеллектуальным багажом.) А уж невероятное ощущение, что под ногами _остров_, а кругом – море, то есть то, что я почувствовала в Кронштадте, вообще сравнимо с осознанием, что под моими ногами планета, а вокруг – пустота. Это что-то космическое, непередаваемое. Что до символических берез, в моем сердце их место явно занимают фьорды. Если бы у меня была возможность съездить на самую северную точку Европы и с края мира взглянуть в сторону Северного полюса, с края земли – на северное сияние и с края суши – на ледяные волны у моих ног, после этого было бы не жалко умереть. Или жалко – потому что хотелось бы жить, чтобы увидеть это снова. А рощи и луга я со спокойной душой оставлю в стихах Есенина. Ему они были нужны, мне – нет.
Пожалуй, от русской культуры я отреклась по всем фронтам, настало время перейти к той культуре, к которой я принадлежу. Я еврейка, и у меня есть веские основания так считать.
Моя мать еврейка по отцу, и несмотря на то, что ее образ жизни можно назвать русским, российским или постсоветским, в чем-то она сохраняет связь с еврейской культурой. Иногда я узнаю от нее, что сегодня Пурим (и она будет печь оменташен) или Рош А-шана (она купит яблок и мёд). Иногда – но чаще, чем бывает Пурим или Рош А-шана, – она зовет меня на лекции о еврейской культуре. Так что у моей культурной идентичности есть внешние предпосылки, но влияние на меня еврейской культуры куда больше, чем влияние культуры моей матери, какой бы эта культура ни была. Я хочу знать больше. Я хочу тоже знать, какой сегодня праздник, или пост, или день траура, и что принято делать, и я тоже хочу это делать, причем не просто соблюсти внешний ритуал, а и внутренне понять, зачем он нужен и что дает. Я тоже буду печь оменташен, есть яблоки с медом и зажигать ханукальные свечи.
Я уже пять месяцев ношу на шее Звезду Давида. Не как кулон, а скорее так же, как христиане носят крестики. Она висит на одной цепочке с другим моим талисманом, причем у цепочки нет застежки, есть только одно более крупное звено, которое еще поди разогни. То есть я пять месяцев ежедневно контактирую с напоминанием – так сказать, утверждением, - что я еврейка. И не было ни одного раза, чтобы это напоминание об идентичности мешало мне или казалось неверным. На фоне энного количества лет хронического фырканья на любое напоминание о том, что меня считают русской, это невероятный прогресс и невероятная приятность.
Контакт с еврейской культурой у меня тоже крайне положительный (хотя и ограниченный из-за моего страха перед новой информацией. Мне психологически трудно взять и открыть книгу, которую я раньше не читала, будь она даже про историю и культуру еврейского народа: именно такая книга валяется у меня на столе в ожидании своего часа). По разным причинам в моей голове все-таки накопился некоторый культурный багаж, связанный с евреями и еврейством. «Псалом» Фридриха Горенштейна, например. Я прочитала эту книгу в 12-14 лет на одном дыхании и поняла ее, хотя наткнулась совершенно случайно. Как только у меня будет возможность, я возьмусь ее перечитывать со своей нынешней точки зрения и, возможно, найду подтверждения тому, что ее не стоит пихать даже самым замечательным и понимающим моим людям, которые не принадлежат к еврейской культуре. Возможно, им просто будет чужд этот текст... так, как мне чужды тексты, пропитанные русской, французской или, скажем, американской культурой.
О еврейской истории я знаю мало, но хочу знать больше. Я буквально голодаю из-за того, что плохо знаю историю, которая имеет отношение ко мне. И мне есть с чем сравнивать это отношение: в меня всю жизнь пихают историю СССР, Российской империи и Российского царства, которая почему-то оказывается «русской», хотя начиналась с Киева, а сейчас относится к пространству от Балтики до Берингова. Я не буду подробно останавливаться на том, насколько ко мне не имеют отношения все эти цари и государи императоры. Лишь одну тему мне хотелось бы затронуть в связи с моей культурой: Вторую Мировую войну. Я прекрасно знаю, что русские составляли б_о_льшую часть советской армии и, соответственно, среди павших в войне их ужасно много. Я знаю про блокаду Ленинграда, я знаю про жуткие бои под Сталинградом, я знаю, что советские войска освободили пол-Европы. Как человек, как неконфликтная дипломатичная персона и как сторонница отвержения насилия, я понимаю, что это было ужасно и никогда не должно повториться. Но войны, значимые потери и чернейшие страницы истории русского народа, как и других народов, не потрясают меня до глубины души – до той серединки, куда проникает только свое. Блокада Ленинграда и бомбардировка Хиросимы и Нагасаки – для меня вещи одного порядка. Да, ужасно и бесчеловечно. Но не обо мне. Несмотря на то, что я могу читать мемуары, посещать мемориалы, вспоминать жертв.
А вот Холокост и «окончательное решение еврейского вопроса» - это обо мне. Говоря о Всесожжении, я говорю о ком-то, с кем я неким глубоким образом связана. На меня нацелены ружья, для меня горят печи, и я не могла бы защититься от влияния такой «памяти крови», даже если бы хотела. Это невероятно глубокая вещь, и моя боль за всех погибших невероятно глубокая. Мои блокады – жизнь в гетто, мои лагеря – лагеря смерти, слова «Треблинка» и «Освенцим» могли бы сниться мне в кошмарах, если бы этот кошмар не произошел в отвратительно реальной жизни с такими же людьми, как я. Мне наплевать, сколько во мне «процентов» еврейской крови, потому что Катастрофа – это все равно обо мне. Ни одна тема не вызывает у меня такого эмоционального отклика, даже собственные травмы, и ни одна другая тема не заставляет меня захлебываться плачем. Я не могу привыкнуть к тому, что рыдаю при разговорах о Холокосте, а тем более во время просмотра фильмов о нем.
И вот еще что: иудаизм – единственная религия, которую я понимаю. Я понимаю, почему он нужен евреям. В нем есть система запретов, и некоторые я глубоко понимаю, а остальные очень хочу понять. Я понимаю, что не стоит винить современных иудеев/иудеек за «Да не ложится мужчина с мужчиной на одном ложе, как ложится с женщиной», и для меня значим и интересен прогресс иудаизма в вопросах принятия хотя бы той же гомосексуальности. Более того, я вижу, насколько гибкой эту религию делают современные люди. «Темнокожая лесбиянка, которая учится на раввина» - запросто. Интеллигентный юноша, который говорит в микрофон, что в субботу пользоваться электричеством нельзя, «поэтому давайте предположим, что я просто рядом стою» - спокойно. Женщина, которая ходит в брюках, не покрывает голову и вообще делает что хочет, - на здоровье. Даже насчет той фразы о мужчинах на ложе существуют разные трактовки: моя мама любит говорить, что эта фраза может означать запрет языческих оргий, «призывавших» плодородие, что «мерзостью» называется и «содомия», и смешение различных нитей в одежде, что есть вещи куда похуже этой самой «мерзости» и что про женскую гомосексуальность еврейские священные тексты просто молчат. Понятно, что женщина не считалась человеком и вести иной, кроме патриархально-гетеросексуального, образ жизни во время создания этих текстов не могла, но все же факт: запрета нет. А где нет запрета, там уже начинается что-то вроде анекдота про зеленую селедку на люстре, куда-хочу-туда-и-вешаю. Кстати, об анекдотах: в еврейскую культуру входит умение шутить над собой и над стереотипами о еврейской культуре, и вообще поговаривают, что еврейские анекдоты от антисемитских отличаются только тем, кто их рассказывает.
Подводя итог: есть люди, о жизни которых я мало знаю, но я понимаю их и хочу узнать больше, потому что это имеет ко мне отношение. Это евреи, а также немцы и скандинавы, потому что я считаю, что могла бы влиться в культуру германских народов и спокойно там жить – не растворяясь, как в еврейской культуре, но неплохо себя там чувствуя. Есть люди, о жизни которых я знаю побольше, но не всегда хочу это знать и с которыми у меня никакой особой связи нет. Это русские, украинцы, американцы, в меньшей степени англичане. Я не могу жить в России, как я не могла бы жить в США или в Украине. Есть люди, о культуре которых я могу «просветиться», но из интереса к культуре, а не к людям, и не из желания к ней присоединиться, а всегда с отстраненной позиции, потому что тут уже ежику понятно, что я к ним и они ко мне отношения не имеем. Это кто угодно от итальянцев до корейцев. У меня есть глубокое, не вызванное внешними причинами желание больше узнать о еврейском и еврействе. Я постараюсь отыскать для этого все возможности, потому что – так уж удачно сложились звезды, - в отличие от других известных мне народов, погружение в еврейскую культуру очень много значит для евреев/евреек. Потому что это погружение в итоге дает возможность принять гиюр. Именно эта мысль вдохновила меня сесть и написать эту статью, и, я думаю, моя энергия на этом не закончится. Потому что – подумайте только – к еврейскому народу действительно можно присоединиться, невзирая на «изначальные» данные вроде национальности родителей или цвета кожи. Важно лишь желание.
«Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». А сейчас я могу быть со своим народом, что бы ни происходило. И эта идентичность доставляет мне столько же радости, сколько и идентичности по ориентации и гендеру. Celebrate your identity – труднопереводимая английская фраза, призывающая активно радоваться, что ли, тому, какие вы есть. Именно это я и делаю.
