- Человек не может «стать» индейцем, если он им не родился, - написал мне читатель моей группы в ВКонтакте.
Я так и не смогла узнать, почему это невозможно. В одной из своих прошлых статей я писала о том, что моя культура не сформировалась в результате социализации и подражания, как культура большинства моих знакомых. Но, похоже, многие этого не поняли.
Что еще влияет на формирование культуры? На этот счет есть много научных и антинаучных теорий. Все дело в земле? В семье и предках? Или, может, все дело в общем опыте угнетения и в общих привилегиях? Ведь люди, которые говорят, что тот, кто не был рожден индейцем, не может им стать, часто говорят о дискриминации индейцев и об их опыте угнетения.
Культуру индейцев я понимаю не лучше, чем русскую культуру, и поэтому я не решусь говорить о них. Но я могу рассказать, как вышеперечисленные вещи повлияли на мою культуру.
О земле, на которой я родилась.
1.
Я родилась в Донецке, в Восточной Украине. И уже в пять лет четко осознавала, что я точно не украинка.
Я родилась в русской семье, и в моем отказе признавать украинскую идентичность не видели ничего необычного. Тем более, что тогда я еще называла себя русской.
«Я русская» значило: «Я не хочу говорить на украинском языке, и ненавижу ложь, которой меня пичкают в садике!».
Конечно, я не хотела говорить на украинском языке! Мне и на русском было сложно формулировать свои мысли.
И, конечно же, я ненавидела непонятную дребедень, которую вещала нам воспитательница с целью привития патриотизма.
Я ненавидела, что в садике нам говорили про то, что все мы украинцы, потому что в моей семье никто не был украинцем – это я знала точно.
Я ненавидела, что нам часто повторяли, что «без калини нема Украiни», потому что это был абсурд. Какая связь между государством и деревом? Тогда я еще не понимала, что это метафора.
Я ненавидела, что рассказы об истории Украины не совпадают с той историей Украины, которая изложена в советских книгах моего деда, а советская история, как мне говорил дед, не совпадает с той, что была написана во времена Российской Империи.
Это выработало у меня стойкое неприятие к любой пропаганде и иммунитет к любым попыткам привить мне патриотизм.
И сильную неприязнь ко всему украинскому, которая вскоре полностью слилась с моей ненавистью к Донецку.
2.
Прошло около полугода. Мне пять или шесть лет. Я переставляю книги на бабушкиной полке, и плачу.
В тот день она отказалась переезжать в Иваньково, в ту самую российскую деревню, в которую я ездила каждое лето.
Папа сказал, что мы переедем в деревню, если только бабушка, его мать, которая ни разу не была в этой деревне, согласится на переезд.
Теперь я понимаю, что он мне врал. Точнее, скрывал от меня часть правды. Он с самого начала знал, что она не согласится!
Но тогда я этого не поняла. Я действительно пыталась уговорить ее переехать. У меня быстро закончились аргументы, и началась истерика. Я могла только плакать, а ей было просто смешно.
Она посмеялась и ушла в магазин.
А я стала переставлять книги на полке. Я хотела собрать ее вещи, и решила начать с книг, но вдруг поняла, что я не имею права принимать решения за нее. Зато они, все взрослые, могут принимать решения за меня. Это было несправедливо!
Я чувствовала себя в ловушке. Я была готова сделать все, что угодно, чтобы переехать в деревню. Точнее чтобы выбраться из города, который я ненавижу. Но я не могла ничего сделать. И поэтому я просто переставляла книги.
Я делала это потому, что просто не могла сидеть, и ничего не делать. Тогда я твердо решила, что уеду из Донецка, как только у меня появится такая возможность. Все, что угодно лучше, чем жить здесь!
3.
В Донецке мне не нравилось все. Он был пыльным и грязным, в нем не было природы и возможности свободно гулять по улице, как в деревне.
И тут не было красивых огромных домов, вроде тех, что были в Нью-Йорке или хотя бы в Москве. Нечто среднее и несуразное. Самый худший вариант.
Донецк не был деревней, и не был мегаполисом.
Дома мне говорили, что это «прекрасный город», «твой город», что я должна его любить, но я его ненавидела.
4.
Мне 10 или 11 лет. Заканчиваются еще одни летние каникулы.
Я сижу на качелях в деревне. Сегодня я должна уехать. Я должна возвращаться в школу, где меня будут травить, возможно, даже душить, у меня будут отбирать вещи, надо мной будут смеяться после каждого сказанного мною слова, меня будут останавливать на перемене и донимать глупыми вопросами, а я, как всегда, не смогу ничего с этим поделать.
Но тогда я думала не о травле, а о той «патриотической» пропаганде, которой меня снова будут пичкать в школе.
- Я не хочу идти в школу! – кричу я. – Не хочу, чтобы там снова рассказывали эту дребедень про Украину и говорили, что я украинка.
Моя мать пытается объяснить мне, что так и должно быть. Я ей не верю.
Не хочу признавать, что подобное навязывание является нормой.
5.
Когда я еду в маршрутке в Донецке, то стараюсь не смотреть на мелькающие за окном афиши на украинском языке. Я уже знаю, где они будут, и поэтому отворачиваюсь, чтобы их не видеть. Я постоянно верчу головой и закрываю глаза. На номерные знаки машин с маленькими украинскими флажками я тоже предпочитаю не смотреть. Возможно, так я хотя бы на какое-то время забуду о том, что нахожусь в Украине.
Не получается. Наоборот, от этого становится только хуже. Но я продолжаю так делать еще несколько дней.
О моей семье.
1.
Все члены моей семьи называли себя русскими, несмотря на то, что среди моих предков были украинцы, евреи и греки.
В моей семье все считали себя патриотами России, Украины или СССР.
Все члены моей семьи были очень советскими. Сложно объяснить, в чем это выражалось. Пожалуй, это выражалось во всем.
Я приведу только четыре примера. На самом деле, их намного больше, и они пронизывали всю нашу семейную жизнь, но если я стану их перечислять, придется писать отдельную статью.
2.
Моим родственникам было смешно, когда люди в американских фильмах говорили о своих правах. У них у самих все строилось на каких-то «понятиях» и «нормах приличий», которые я никогда не могла понять. Эти понятия были выше закона. Эти понятия были даже выше их религиозных представлений. И эти понятия не были нигде прописаны.
В моей семье все - от матери до деда недолюбливали Америку. Они ставили стереотипы о ней выше фактов, что раздражало меня даже в детстве.
В американских фильмах и книгах многие очень простые и понятные вещи казались им дикостью. Я сейчас говорю о таких вещах как, например, то, что многие американские дети работают на каникулах, или что дома некоторым из них платят деньги за выполнения работы по дому, или то, что они рано учатся водить машину, или то, что после совершеннолетия многие дети живут независимо от своих родителей. Эти, и многие другие вещи можно часто увидеть в американских фильмах. И все они казались моим родителям очень странными, несмотря на то, что они были очень простыми для меня.
Но при этом мои родители постоянно цитировали советские фильмы, в том числе и места, которые казались им смешными, а мне нет.
Эти цитаты из советских фильмов часто брались для аргументации и для объяснения каких-то жизненных явлений, как и русская история и литература. Это приводило к тому, что непонятная мне ситуация объяснялась с перспективы еще более непонятной для меня культуры. С таким же успехом они могли ссылаться на что-то китайское или нигерийское. Для меня русская культура всегда была чужой, только проблема в том, что я не всегда подозревала о ее существовании.
Мне просто казалось, что взрослые выбирают странные примеры для аргумента. Ведь я в таких случаях обычно ссылалась на иностранную литературу, на примеры из жизни известных политиков, на американскую историю или на историю семьи Рокфеллеров.
3.
- Я русский патриот, а не патриот Украины, - сказала я однажды дедушке, упертому российскому националисту. Мне было чуть больше 10 лет.
Тогда я еще не видела разницы между российской и американской культурой. Для меня Россия была страной, которая становится все более западной, в отличие от Украины.
Ведь в Москве было полно афиш на иностранном языке, высоких домов – хоть и не таких красивых, как в Нью-Йорке, в России раньше появлялись иностранные фильмы и книги, и в России работало больше иностранных компаний.
К тому же в России была красивая природа.
Я еще не знала, что такое русский менталитет. Я знала только, что если я не стану патриотом, то меня не оставят в покое.
4.
Я решила сделать Россию по-настоящему своей. Я решила стать президентом России. И чем больше я изучала русскую политику, чем больше о ней читала, тем больше убеждалась в том, что Россия совершенно не похожа на «нормальные» - в моем тогдашнем понимании - страны, и что я не смогу понять российский менталитет. Я понимала политические системы, но не понимала народ.
Я не понимала даже свою семью!
Когда я говорила дома о понятных для меня американских вещах, а мне отвечали:
- Нам с тобой этого не понять. У них просто другой менталитет.
Я не могла объяснить, что мне действительно все понятно!
И я возненавидела слово менталитет. Я возненавидела государственные границы, национальные идентичности, патриотизм, национализм и культурную принадлежность.
И дело было не в моих социологических неудачах, а в том, что для меня все это было частью одной большой системы угнетения.
Тогда в моей голове возникла фраза, которую потом стали повторять многие персонажи той книги, что я пишу до сих пор:
- Границы должны быть разрушены, а культура – это то, что должно быть преодолено.
5.
Если бы я приняла ислам лет на 6 раньше, я бы стала панисламистом. Я бы говорила, что любая национальная идентичность, любой патриотизм – это ширк, еще одна религиозная система, по сути, идолопоклонство, которое несовместимо с исламом. Я бы говорила, что единственное государство, которое я посчитаю своим – это единый халифат, объединяющий всех мусульман мира, и построенный на той трактовке законов шариата, которая близка мне. Учитывая мой интерес в политике, и мое тогдашнее стремление к власти, вероятно, я сама подумывала бы о создании такого Халифата, и искала бы в Коране и хадисах подтверждения к тому, что женщина, в современных условиях, может стать халифом.
Я была бы очень странным панисламистом. В то время мои взгляды превращались из взглядов классического американского республиканца, идеализировавшего торговлю, во взгляды американского демократа, да еще с довольно либеральной позицией. Я все больше внимания уделяла правам человека и угнетению меньшинств. И, вероятно, думая о политике своего будущего «Халифата» и анализируя как литературу о политике современных исламских государств, так и религиозные тексты, я бы не замечала, насколько сильно западная, американская культура влияет на мое восприятие.
Это одно из доказательств того, что культурная идентичность может не совпадать с культурной принадлежностью. А культурная принадлежность у меня всегда была американской.
6.
Но тогда я еще этого не осознавала. Тогда я просто была глобалистом и космополитом.
У меня дома к торговле относились с большой предвзятостью, не понимали вопросы, связанные с угнетением меньшинств, смеялись над тем, что я называю себя космополитом, и говорили о глобалистах, которые строят заговоры против России. Во всяком случае, о последних говорил мой отец.
Он все еще называл Украину моей родиной, и мне казалось, что меня стошнит от одного этого слова – «родина».
Я больше не могла слушать Задорнова, и слышать, как дедушка называет русских «самой лучшей нацией». Не могла слышать, как меня называют русской, и ненавидела, когда была вынуждена говорить так о себе.
Иногда ночью я просыпалась и думала о том, что я могу остаться в Украине, и жить так, как живут мои родители, с людьми, которые навязывают мне их культуру. После этого я обычно долго не могла заснуть. Мне казалось, что лучше умереть, чем так жить.
Я не знала, куда мне от них сбежать. От всех этих странных инопланетян с их культурой, с Россией, с Украиной, ненавистью к Западу и дурацкими «понятиями», которые, как оказалось, у нас в стране вместо законов.
Как тогда, в доме бабушки, мне казалось, что я в ловушке. Иногда мне хотелось просто выбежать из квартиры и бежать, куда глаза глядят. Школа и эйблизм не были единственными причинами этого.
***
А однажды я поймала себя на том, что чуть не швырнула в бабушку тарелкой, когда она произнесла слово «менталитет».
Опыт общества и общее угнетение.
1.
Думаю, никто не будет отрицать, что почти все жители Донецка, в той или иной степени, подверглись угнетению во время войны. И во многом они были угнетены друг другом. Многие мои знакомые, как пророссийские, так и проукранские, стали фанатиками. Некоторые семьи распались. В некоторых семьях бабушки проклинали внуков, а дети – родителей. Те, кто дружил на протяжении многих лет, переставали общаться. Людей увольняли с работы за их убеждения. И это было только началом. Люди считали войну очень личной проблемой.
Возможно, все, кроме меня. Я переживала из-за нестабильности. Я боялась, что мы не сможем выехать из страны до того, как начнутся боевые действия. Но сама война?
Мне было неприятно, что некоторые мои, как прежде казалось, адекватные знакомые, очень быстро стали фанатиками, гомофобами и сексистами. Мне не нравилось падение гривны и то, что меня не брали на работу. Не нравилось, что приходится оставлять в квартире часть своих вещей.
Но сама война была для меня чужой. Возможно, кому-то мои слова покажутся ужасными, но не забывайте, что я жила в чужом городе и в чужом государстве.
Израиле-палестинский конфликт значил для меня гораздо больше, чем эта война.
Осознание идентичности.
1.
Занявшись ЛГБТ-активизмом, я поняла, что «советский» или «российский» менталитет есть не только у людей, которым нравится СССР, и которые верят в «традиционные ценности», как я думала в подростковом возрасте, а и у относительно прозападных людей. Не важно, что они используют в своей речи лексику из иностранных социологических теорий, читают много иностранной литературы, понимают концепцию прав человека, бывали на Западе и общались с иностранцами.
Мою догадку подтвердили те, кто много ездил за границу. Как оказалось, многие из них чувствовали там культурную пропасть, в том числе и из-за вполне понятных для меня вещей.
И еще я поняла, что с американцами мне общаться проще, чем с русскими, хоть меня от них и отделяет языковой барьер.
Я стала лучше осознавать свою культуру.
Хотя, вероятнее всего, дело не в активизме, и не в людях, которых я встречала, а в том, что я отделила свои нейрологические отличия от культурных, и стала лучше понимать, что такое «российская социализация».
2.
И еще я приняла тот факт, что я американка. Или, если точнее описывать мою культурную идентичность и принадлежность, то американская мусульманка.
Понять это было просто. Стоило лишь задуматься о том, что в моей личной «культуре» не вписывается в американскую культуру, и оказалось, что только моя религия. Но про этом мне намного ближе другие американские мусульмане, чем, например, большинство мусульман из Сирии, и, тем более, чем российские мусульмане.
Заключение.
Эта статья далась мне крайне нелегко. Я шесть раз начинала ее писать, и все никак не могла закончить.
Один раз я просто плакала, смотрела на экран и не знала, о чем писать дальше.
Один раз я стерла все, что написала до этого, стерла половину статьи, потому что она казалась мне недостаточно убедительной.
Я много раз открывала этот файл, и снова закрывала. Я перевела с английского две другие статьи. Я стала шить подарок к маминому Дню рождения, который я собиралась начать шить гораздо позже. И один раз, взявшись за статью, я почувствовала, что отключаюсь.
Это была самая сложная для меня статья – одна из самых тяжелых тем, плюс постоянное откладывание…
Я постоянно думала о людях, которые обращаются ко мне на улице и просят вернуться к корням культуры, к которой я не принадлежу.
Думала о своем прошлом.
Думала об одной американской женщине, которую обвинили в расизме за то, что она сказала, что чувствует себя черной, хоть родилась белой.
И вспоминала, что «белый человек не может стать индейцем». Аргумент, который я читала десятки раз.
Я думала о том, что теряю своих союзников. Что даже прогрессивные люди не желают признавать то, что мой опыт реален.
- Ты не можешь принадлежать к стигматизированному народу, если ты в нем не родилась.
Но кто тогда я?
В той социальной среде, в которой я выросла, американцы были гораздо более стигматизированы, чем жители Нигерии. И как насчет моей «второй культуры», насчет того, что культура многих мусульманских регионов мне гораздо понятнее и ближе российской?
Я знаю, что для продвижения других моих идей мне было бы выгоднее признать, что человек не может принадлежать к той культуре, в которой он не родился. Что белый не может «стать» индейцем. Но я не стану этого делать. Я не стану мучить людей, похожих на меня, и заставлять их еще раз читать подобную дребедень.
На самом деле, сейчас я бы даже не смогла этого сделать.
В конце одной из своих прошлых статей я писала о том, что ваше нежелание признавать культурную идентичность человека и попытки навязать ему чуждую ему культуру могут его убить. В этом не было преувеличений. Подобные попытки могли довести меня до самоубийства в подростковом возрасте – и они были одной из множества причин, из-за которых я думала о самоубийстве.
И они довели меня до нервного истощения сейчас.
Мои попытки вписаться в чуждую мне культуру сильно напоминают мне попытки моих трансгендерных знакомых вписаться в те гендерные рамки, которые придумали для них в детстве.
Но при этом даже прогрессивные люди, которые хорошо относятся к трансгендерным людям, не могут принять опыт людей, подобных мне.
Почему? Потому что за их права еще никто не боролся? Потому что еще никто не умер, защищая их права, еще не было мучеников-активистов, огромного движения, арестов, демонстраций и, в конце концов, теорий, написанных в научных журналах и в активистских пабликах? Но почему любое движение обязательно должно проходить через это? Почему мы не можем учитывать опыт всех предыдущих движений, и не игнорировать опыт людей?
Я так и не смогла узнать, почему это невозможно. В одной из своих прошлых статей я писала о том, что моя культура не сформировалась в результате социализации и подражания, как культура большинства моих знакомых. Но, похоже, многие этого не поняли.
Что еще влияет на формирование культуры? На этот счет есть много научных и антинаучных теорий. Все дело в земле? В семье и предках? Или, может, все дело в общем опыте угнетения и в общих привилегиях? Ведь люди, которые говорят, что тот, кто не был рожден индейцем, не может им стать, часто говорят о дискриминации индейцев и об их опыте угнетения.
Культуру индейцев я понимаю не лучше, чем русскую культуру, и поэтому я не решусь говорить о них. Но я могу рассказать, как вышеперечисленные вещи повлияли на мою культуру.
О земле, на которой я родилась.
1.
Я родилась в Донецке, в Восточной Украине. И уже в пять лет четко осознавала, что я точно не украинка.
Я родилась в русской семье, и в моем отказе признавать украинскую идентичность не видели ничего необычного. Тем более, что тогда я еще называла себя русской.
«Я русская» значило: «Я не хочу говорить на украинском языке, и ненавижу ложь, которой меня пичкают в садике!».
Конечно, я не хотела говорить на украинском языке! Мне и на русском было сложно формулировать свои мысли.
И, конечно же, я ненавидела непонятную дребедень, которую вещала нам воспитательница с целью привития патриотизма.
Я ненавидела, что в садике нам говорили про то, что все мы украинцы, потому что в моей семье никто не был украинцем – это я знала точно.
Я ненавидела, что нам часто повторяли, что «без калини нема Украiни», потому что это был абсурд. Какая связь между государством и деревом? Тогда я еще не понимала, что это метафора.
Я ненавидела, что рассказы об истории Украины не совпадают с той историей Украины, которая изложена в советских книгах моего деда, а советская история, как мне говорил дед, не совпадает с той, что была написана во времена Российской Империи.
Это выработало у меня стойкое неприятие к любой пропаганде и иммунитет к любым попыткам привить мне патриотизм.
И сильную неприязнь ко всему украинскому, которая вскоре полностью слилась с моей ненавистью к Донецку.
2.
Прошло около полугода. Мне пять или шесть лет. Я переставляю книги на бабушкиной полке, и плачу.
В тот день она отказалась переезжать в Иваньково, в ту самую российскую деревню, в которую я ездила каждое лето.
Папа сказал, что мы переедем в деревню, если только бабушка, его мать, которая ни разу не была в этой деревне, согласится на переезд.
Теперь я понимаю, что он мне врал. Точнее, скрывал от меня часть правды. Он с самого начала знал, что она не согласится!
Но тогда я этого не поняла. Я действительно пыталась уговорить ее переехать. У меня быстро закончились аргументы, и началась истерика. Я могла только плакать, а ей было просто смешно.
Она посмеялась и ушла в магазин.
А я стала переставлять книги на полке. Я хотела собрать ее вещи, и решила начать с книг, но вдруг поняла, что я не имею права принимать решения за нее. Зато они, все взрослые, могут принимать решения за меня. Это было несправедливо!
Я чувствовала себя в ловушке. Я была готова сделать все, что угодно, чтобы переехать в деревню. Точнее чтобы выбраться из города, который я ненавижу. Но я не могла ничего сделать. И поэтому я просто переставляла книги.
Я делала это потому, что просто не могла сидеть, и ничего не делать. Тогда я твердо решила, что уеду из Донецка, как только у меня появится такая возможность. Все, что угодно лучше, чем жить здесь!
3.
В Донецке мне не нравилось все. Он был пыльным и грязным, в нем не было природы и возможности свободно гулять по улице, как в деревне.
И тут не было красивых огромных домов, вроде тех, что были в Нью-Йорке или хотя бы в Москве. Нечто среднее и несуразное. Самый худший вариант.
Донецк не был деревней, и не был мегаполисом.
Дома мне говорили, что это «прекрасный город», «твой город», что я должна его любить, но я его ненавидела.
4.
Мне 10 или 11 лет. Заканчиваются еще одни летние каникулы.
Я сижу на качелях в деревне. Сегодня я должна уехать. Я должна возвращаться в школу, где меня будут травить, возможно, даже душить, у меня будут отбирать вещи, надо мной будут смеяться после каждого сказанного мною слова, меня будут останавливать на перемене и донимать глупыми вопросами, а я, как всегда, не смогу ничего с этим поделать.
Но тогда я думала не о травле, а о той «патриотической» пропаганде, которой меня снова будут пичкать в школе.
- Я не хочу идти в школу! – кричу я. – Не хочу, чтобы там снова рассказывали эту дребедень про Украину и говорили, что я украинка.
Моя мать пытается объяснить мне, что так и должно быть. Я ей не верю.
Не хочу признавать, что подобное навязывание является нормой.
5.
Когда я еду в маршрутке в Донецке, то стараюсь не смотреть на мелькающие за окном афиши на украинском языке. Я уже знаю, где они будут, и поэтому отворачиваюсь, чтобы их не видеть. Я постоянно верчу головой и закрываю глаза. На номерные знаки машин с маленькими украинскими флажками я тоже предпочитаю не смотреть. Возможно, так я хотя бы на какое-то время забуду о том, что нахожусь в Украине.
Не получается. Наоборот, от этого становится только хуже. Но я продолжаю так делать еще несколько дней.
О моей семье.
1.
Все члены моей семьи называли себя русскими, несмотря на то, что среди моих предков были украинцы, евреи и греки.
В моей семье все считали себя патриотами России, Украины или СССР.
Все члены моей семьи были очень советскими. Сложно объяснить, в чем это выражалось. Пожалуй, это выражалось во всем.
Я приведу только четыре примера. На самом деле, их намного больше, и они пронизывали всю нашу семейную жизнь, но если я стану их перечислять, придется писать отдельную статью.
2.
Моим родственникам было смешно, когда люди в американских фильмах говорили о своих правах. У них у самих все строилось на каких-то «понятиях» и «нормах приличий», которые я никогда не могла понять. Эти понятия были выше закона. Эти понятия были даже выше их религиозных представлений. И эти понятия не были нигде прописаны.
В моей семье все - от матери до деда недолюбливали Америку. Они ставили стереотипы о ней выше фактов, что раздражало меня даже в детстве.
В американских фильмах и книгах многие очень простые и понятные вещи казались им дикостью. Я сейчас говорю о таких вещах как, например, то, что многие американские дети работают на каникулах, или что дома некоторым из них платят деньги за выполнения работы по дому, или то, что они рано учатся водить машину, или то, что после совершеннолетия многие дети живут независимо от своих родителей. Эти, и многие другие вещи можно часто увидеть в американских фильмах. И все они казались моим родителям очень странными, несмотря на то, что они были очень простыми для меня.
Но при этом мои родители постоянно цитировали советские фильмы, в том числе и места, которые казались им смешными, а мне нет.
Эти цитаты из советских фильмов часто брались для аргументации и для объяснения каких-то жизненных явлений, как и русская история и литература. Это приводило к тому, что непонятная мне ситуация объяснялась с перспективы еще более непонятной для меня культуры. С таким же успехом они могли ссылаться на что-то китайское или нигерийское. Для меня русская культура всегда была чужой, только проблема в том, что я не всегда подозревала о ее существовании.
Мне просто казалось, что взрослые выбирают странные примеры для аргумента. Ведь я в таких случаях обычно ссылалась на иностранную литературу, на примеры из жизни известных политиков, на американскую историю или на историю семьи Рокфеллеров.
3.
- Я русский патриот, а не патриот Украины, - сказала я однажды дедушке, упертому российскому националисту. Мне было чуть больше 10 лет.
Тогда я еще не видела разницы между российской и американской культурой. Для меня Россия была страной, которая становится все более западной, в отличие от Украины.
Ведь в Москве было полно афиш на иностранном языке, высоких домов – хоть и не таких красивых, как в Нью-Йорке, в России раньше появлялись иностранные фильмы и книги, и в России работало больше иностранных компаний.
К тому же в России была красивая природа.
Я еще не знала, что такое русский менталитет. Я знала только, что если я не стану патриотом, то меня не оставят в покое.
4.
Я решила сделать Россию по-настоящему своей. Я решила стать президентом России. И чем больше я изучала русскую политику, чем больше о ней читала, тем больше убеждалась в том, что Россия совершенно не похожа на «нормальные» - в моем тогдашнем понимании - страны, и что я не смогу понять российский менталитет. Я понимала политические системы, но не понимала народ.
Я не понимала даже свою семью!
Когда я говорила дома о понятных для меня американских вещах, а мне отвечали:
- Нам с тобой этого не понять. У них просто другой менталитет.
Я не могла объяснить, что мне действительно все понятно!
И я возненавидела слово менталитет. Я возненавидела государственные границы, национальные идентичности, патриотизм, национализм и культурную принадлежность.
И дело было не в моих социологических неудачах, а в том, что для меня все это было частью одной большой системы угнетения.
Тогда в моей голове возникла фраза, которую потом стали повторять многие персонажи той книги, что я пишу до сих пор:
- Границы должны быть разрушены, а культура – это то, что должно быть преодолено.
5.
Если бы я приняла ислам лет на 6 раньше, я бы стала панисламистом. Я бы говорила, что любая национальная идентичность, любой патриотизм – это ширк, еще одна религиозная система, по сути, идолопоклонство, которое несовместимо с исламом. Я бы говорила, что единственное государство, которое я посчитаю своим – это единый халифат, объединяющий всех мусульман мира, и построенный на той трактовке законов шариата, которая близка мне. Учитывая мой интерес в политике, и мое тогдашнее стремление к власти, вероятно, я сама подумывала бы о создании такого Халифата, и искала бы в Коране и хадисах подтверждения к тому, что женщина, в современных условиях, может стать халифом.
Я была бы очень странным панисламистом. В то время мои взгляды превращались из взглядов классического американского республиканца, идеализировавшего торговлю, во взгляды американского демократа, да еще с довольно либеральной позицией. Я все больше внимания уделяла правам человека и угнетению меньшинств. И, вероятно, думая о политике своего будущего «Халифата» и анализируя как литературу о политике современных исламских государств, так и религиозные тексты, я бы не замечала, насколько сильно западная, американская культура влияет на мое восприятие.
Это одно из доказательств того, что культурная идентичность может не совпадать с культурной принадлежностью. А культурная принадлежность у меня всегда была американской.
6.
Но тогда я еще этого не осознавала. Тогда я просто была глобалистом и космополитом.
У меня дома к торговле относились с большой предвзятостью, не понимали вопросы, связанные с угнетением меньшинств, смеялись над тем, что я называю себя космополитом, и говорили о глобалистах, которые строят заговоры против России. Во всяком случае, о последних говорил мой отец.
Он все еще называл Украину моей родиной, и мне казалось, что меня стошнит от одного этого слова – «родина».
Я больше не могла слушать Задорнова, и слышать, как дедушка называет русских «самой лучшей нацией». Не могла слышать, как меня называют русской, и ненавидела, когда была вынуждена говорить так о себе.
Иногда ночью я просыпалась и думала о том, что я могу остаться в Украине, и жить так, как живут мои родители, с людьми, которые навязывают мне их культуру. После этого я обычно долго не могла заснуть. Мне казалось, что лучше умереть, чем так жить.
Я не знала, куда мне от них сбежать. От всех этих странных инопланетян с их культурой, с Россией, с Украиной, ненавистью к Западу и дурацкими «понятиями», которые, как оказалось, у нас в стране вместо законов.
Как тогда, в доме бабушки, мне казалось, что я в ловушке. Иногда мне хотелось просто выбежать из квартиры и бежать, куда глаза глядят. Школа и эйблизм не были единственными причинами этого.
***
А однажды я поймала себя на том, что чуть не швырнула в бабушку тарелкой, когда она произнесла слово «менталитет».
Опыт общества и общее угнетение.
1.
Думаю, никто не будет отрицать, что почти все жители Донецка, в той или иной степени, подверглись угнетению во время войны. И во многом они были угнетены друг другом. Многие мои знакомые, как пророссийские, так и проукранские, стали фанатиками. Некоторые семьи распались. В некоторых семьях бабушки проклинали внуков, а дети – родителей. Те, кто дружил на протяжении многих лет, переставали общаться. Людей увольняли с работы за их убеждения. И это было только началом. Люди считали войну очень личной проблемой.
Возможно, все, кроме меня. Я переживала из-за нестабильности. Я боялась, что мы не сможем выехать из страны до того, как начнутся боевые действия. Но сама война?
Мне было неприятно, что некоторые мои, как прежде казалось, адекватные знакомые, очень быстро стали фанатиками, гомофобами и сексистами. Мне не нравилось падение гривны и то, что меня не брали на работу. Не нравилось, что приходится оставлять в квартире часть своих вещей.
Но сама война была для меня чужой. Возможно, кому-то мои слова покажутся ужасными, но не забывайте, что я жила в чужом городе и в чужом государстве.
Израиле-палестинский конфликт значил для меня гораздо больше, чем эта война.
Осознание идентичности.
1.
Занявшись ЛГБТ-активизмом, я поняла, что «советский» или «российский» менталитет есть не только у людей, которым нравится СССР, и которые верят в «традиционные ценности», как я думала в подростковом возрасте, а и у относительно прозападных людей. Не важно, что они используют в своей речи лексику из иностранных социологических теорий, читают много иностранной литературы, понимают концепцию прав человека, бывали на Западе и общались с иностранцами.
Мою догадку подтвердили те, кто много ездил за границу. Как оказалось, многие из них чувствовали там культурную пропасть, в том числе и из-за вполне понятных для меня вещей.
И еще я поняла, что с американцами мне общаться проще, чем с русскими, хоть меня от них и отделяет языковой барьер.
Я стала лучше осознавать свою культуру.
Хотя, вероятнее всего, дело не в активизме, и не в людях, которых я встречала, а в том, что я отделила свои нейрологические отличия от культурных, и стала лучше понимать, что такое «российская социализация».
2.
И еще я приняла тот факт, что я американка. Или, если точнее описывать мою культурную идентичность и принадлежность, то американская мусульманка.
Понять это было просто. Стоило лишь задуматься о том, что в моей личной «культуре» не вписывается в американскую культуру, и оказалось, что только моя религия. Но про этом мне намного ближе другие американские мусульмане, чем, например, большинство мусульман из Сирии, и, тем более, чем российские мусульмане.
Заключение.
Эта статья далась мне крайне нелегко. Я шесть раз начинала ее писать, и все никак не могла закончить.
Один раз я просто плакала, смотрела на экран и не знала, о чем писать дальше.
Один раз я стерла все, что написала до этого, стерла половину статьи, потому что она казалась мне недостаточно убедительной.
Я много раз открывала этот файл, и снова закрывала. Я перевела с английского две другие статьи. Я стала шить подарок к маминому Дню рождения, который я собиралась начать шить гораздо позже. И один раз, взявшись за статью, я почувствовала, что отключаюсь.
Это была самая сложная для меня статья – одна из самых тяжелых тем, плюс постоянное откладывание…
Я постоянно думала о людях, которые обращаются ко мне на улице и просят вернуться к корням культуры, к которой я не принадлежу.
Думала о своем прошлом.
Думала об одной американской женщине, которую обвинили в расизме за то, что она сказала, что чувствует себя черной, хоть родилась белой.
И вспоминала, что «белый человек не может стать индейцем». Аргумент, который я читала десятки раз.
Я думала о том, что теряю своих союзников. Что даже прогрессивные люди не желают признавать то, что мой опыт реален.
- Ты не можешь принадлежать к стигматизированному народу, если ты в нем не родилась.
Но кто тогда я?
В той социальной среде, в которой я выросла, американцы были гораздо более стигматизированы, чем жители Нигерии. И как насчет моей «второй культуры», насчет того, что культура многих мусульманских регионов мне гораздо понятнее и ближе российской?
Я знаю, что для продвижения других моих идей мне было бы выгоднее признать, что человек не может принадлежать к той культуре, в которой он не родился. Что белый не может «стать» индейцем. Но я не стану этого делать. Я не стану мучить людей, похожих на меня, и заставлять их еще раз читать подобную дребедень.
На самом деле, сейчас я бы даже не смогла этого сделать.
В конце одной из своих прошлых статей я писала о том, что ваше нежелание признавать культурную идентичность человека и попытки навязать ему чуждую ему культуру могут его убить. В этом не было преувеличений. Подобные попытки могли довести меня до самоубийства в подростковом возрасте – и они были одной из множества причин, из-за которых я думала о самоубийстве.
И они довели меня до нервного истощения сейчас.
Мои попытки вписаться в чуждую мне культуру сильно напоминают мне попытки моих трансгендерных знакомых вписаться в те гендерные рамки, которые придумали для них в детстве.
Но при этом даже прогрессивные люди, которые хорошо относятся к трансгендерным людям, не могут принять опыт людей, подобных мне.
Почему? Потому что за их права еще никто не боролся? Потому что еще никто не умер, защищая их права, еще не было мучеников-активистов, огромного движения, арестов, демонстраций и, в конце концов, теорий, написанных в научных журналах и в активистских пабликах? Но почему любое движение обязательно должно проходить через это? Почему мы не можем учитывать опыт всех предыдущих движений, и не игнорировать опыт людей?